Благодаря своим научным занятиям я обрел основания своих фантазий и разного рода проявлений бессознательного. Но слово и бумага казались мне средством несовершенным, мне нужно было что-то более существенное. Я чувствовал потребность перенести непосредственно - в камень - мои сокровенные мысли и мое знание. Иными словами, я должен был закрепить в камне мою веру. Так появилась Башня, дом, который я построил для себя в Боллингене. Кому-то эта идея может показаться абсурдной, но я находил в этом не только необычайное удовлетворение, но и некий смысл. [1]

С самого начала для меня было очевидно, что я буду строиться вблизи воды. Меня всегда удивительным образом притягивали берега Цюрихского озера; итак в 1922 году я купил участок земли в Боллингене. Прежде это были церковные земли, принадлежавшие монастырю св. Галла.

Сперва я не думал строить настоящий дом, но лишь какую-нибудь одноэтажную времянку, круглую, с очагом посреди и кроватями вдоль стен, - такое себе примитивное жилище. Мне мерещилось что-то вроде африканской хижины, посреди которой обложенный камнями, горит огонь, и это центр всего, что происходит в доме - семейный очаг. Примитивные хижины по сути своей несут идею общности, некоего целого - семьи, которая включает в себя и мелкий домашний скот. Нечто подобное хотел построить и я - жилище, которое отвечало бы первобытному человеческому ощущению. Оно должно было сообщать чувство безопасности - не только в психологическом, но и в физическом смысле. Но я изменил свой первоначальный план, он показался мне все же слишком примитивным. Я понял, что лучше я выстрою нормальный двухэтажный дом, а не осевшую до земли хижину. Так в 1923 году появился первый круглый дом, и когда он был закончен, я увидел, что у меня получилась настоящая жилая Башня.

Чувство покоя и обновления, с нею связанное, я ощутил почти сразу. Она была для меня своего рода материнским лоном. Но постепенно мне стало казаться, что ей чего-то недостает, что должно быть выражено еще что-то. Так в 1927 году я пристроил к дому еще одну башенку.

Со временем я снова почувствовал какую-то незавершенность. В таком своем виде постройка все еще казалась мне слишком примитивной, и в 1931 году я из башенки сделал настоящую Башню. В этой Башне я хотел иметь некое пространство, предназначенное только для себя. Мне вспоминались индийские хижины, где всегда есть место - это может быть всего лишь отделенный занавеской угол, - в котором человек имеет возможность остаться наедине с собой. Это место предназначено для медитаций или занятий йогой.

В моей комнате я оставался один. Ключ я всегда держал при себе, никто не смел входить сюда без моего разрешения. В течение нескольких лет я расписал стены, изобразив все то, что уводило меня от обыденности, от дня сегодняшнего. Это было место, где я предавался размышлениям, где я давал волю своему воображению, все это было довольно тяжело и часто неприемлемо: итак, это было место духовной концентрации.

В 1935 году у меня возникло желание иметь кусок своей земли. Мне нужно было какое-то естественное пространство под открытым небом. Так, через четыре года я присоединил к Башне двор и лоджию на берегу озера. Они стали последним четвертым элементом, неотделимым от единой тройственности дома. Теперь сложилось нечто, связанное с числом "4", четыре части усадьбы, - более того, за 12 лет.

После смерти моей жены в 1955 году я ощутил некую внутреннюю потребность стать тем, кто я есть, стать самим собой. Если перевести это на язык домостроительства - я внезапно понял, что срединная часть, такая маленькая и незаметная между двумя башнями - выражает меня самого, мое "я". Тогда я пристроил еще один этаж. Прежде я не мог себе этого позволить, это казалось мне недопустимой самонадеянностью. В действительности это превосходящее сознание своего Эго, достигаемое лишь с возрастом. Через год после смерти моей жены все было закончено. Первая Башня была построена в 1923 году, спустя два месяца после смерти моей матери. Две эти даты полны смысла, потому что Башня, как будет видно из дальнейшего, определенным образом связана с миром мертвых.

С самого начала Башня была для меня местом зрелости, материнским лоном, где я мог стать тем, чем я был, есть и буду. Башня давала мне такое ощущение, словно я переродился в камне.

Она явилась воплощением моих предчувствий, моей индивидуации, своего рода памятником aere perrenius.[2] Она очень помогала мне, она как бы утверждала меня в самом себе. Я строил дом по частям, следуя всегда лишь нуждам момента и не задумываясь о внутренней взаимозависимости того, что строится. Можно сказать, что я строил как бы во сне. Лишь после, увидев то, что получилось, я обнаружил некий образ, полный смысла: символ душевной цельности.

В Боллингене я живу самым естественным для себя образом. Я здесь словно "старый сын своей матери". Так называли это алхимики, это та самая "старость", которую я уже испытал будучи ребенком, это мой "номер 2", который всегда был и будет. Он находится вне времени и он - сын бессознательного: "старец", Филемон из моих фантазий обрел себя в Боллингене.

Иногда мне кажется, будто я вбираю в себя пространство и окружающие меня вещи. Я живу в каждом дереве, в плеске волн, в облаках, в животных, которые приходят и уходят, - в каждом существе. Нет ничего в Башне, что бы не менялось в течение десятилетий, и с чем бы я не чувствовал связи. Здесь все имеет свою историю - и это моя история. Здесь проходит та грань, за которой открывается безграничное царство бессознательного.

Я отказался от электричества, я топлю печь и плиту. По вечерам я зажигаю старинные лампы. У меня нет водопровода, я качаю воду из колодца. Я рублю дрова и готовлю еду. Эти простые вещи несут в себе ту простоту, которая так трудно дается человеку. В Боллингене меня окружает тишина и я живу "in modest harmony with nature" . Мысленно я уношусь далеко назад, вглубь веков, или наоборот, - в столь же отдаленное будущее. Здесь я уже более не испытываю таких мук создания, творческий процесс стал походить на игру.

В 1950 году я решил в каком-нибудь памятнике из камня выразить все, что значила для меня Башня. История этого камня довольно любопытна.

Мне понадобились камни для строительства стены вокруг так называемого сада, я заказал их на каменоломне близ Боллингена. В моем присутствии каменщик продиктовал все размеры владельцу каменоломни, и тот записал их в свою книжку. Когда же камни привезли и стали разгружать, оказалось, что размеры углового камня абсолютно неверны - вместо треугольного камня прислали куб: идеальный куб значительно больших размеров, чем было заказано, около полуметра толщиной. Каменщик был в ярости, он велел увезти камень обратно.

Но я, увидев камень, сказал: "Нет, этот камень - мой, он должен остаться у меня!". Я сразу же понял, что он мне пригодится, что я должен с ним что-то сделать. Правда, я еще не знал, что именно.

Первое, что пришло мне в голову - это одно латинское стихотворение. Его автор - алхимик Арнальдус де Вилланова (ум. в 1313). Я высек его на камне. В переводе оно звучит так:

Здесь лежит камень, он неказист,
Цена его до смешного мала.
Но мудрый ценит то,
Чем пренебрегают глупцы.

Эти стихи об алхимическом камне - ляписе, он действительно нимало не ценится людьми непосвященными.

Вскоре у меня возникла еще одна мысль. На поверхности камня я увидел природой созданный маленький круг, своего рода глаз, который смотрел на меня. Я вырезал его на камне и в центре изобразил маленького человечка. Это был "мальчик", - "мальчик в глазах", кабир или Телесфор Асклепий. В античности его изображали в плаще с капюшоном и с фонарем в руках: он тот, кто указывает путь. Я посвятил ему несколько строк, что пришли мне в голову, пока я работал. Эта греческая надпись в переводе звучит так:

"Время - ребенок, играет ребенку подобно, играет подобно актерам; время - царство детей. Се Телесфорос, что странствует во тьме вселенской и вспыхивает звездой из глубин. Ему ведом путь мимо врат Гелиосовых, мимо пределов, где боги сна обитают". [4]

Эти слова явились мне - одно за другим - пока я работал с камнем.

Той своей стороной, что была обращена к озеру, камень "говорил" по латыни. Все стихи этой надписи - цитаты из алхимиков. Вот ее перевод:

Я одинок в сиротстве своем, но всюду могу быть разыскан.
Един я, но сам себе противопоставлен.
Равно я - старей, и отрок.
Не знаю я ни отца, ни матери.
Ибо извлекли меня подобно рыбе из глубин,
Или же пал я на землю, будто камень небесный.
По горам и лесам странствую я, но скрыт я во человеках.
Cмертен я для каждого, но не подвластен времени переменам. [5]

И, наконец, под стихами Арнальдуса де Виллановы я написал по латыни: "В память о своем семидесятипятилетии и с благодарностью К. Г. Юнг 1950".

Когда все было закончено, я снова и снова с удивлением смотрел на камень и спрашивал себя: каков был смысл всего, что я сделал?

Камень находится вне Башни и в каком-то смысле объясняет ее. В своем роде, он выражает обитателя Башни, но на языке не всем доступном. Знаете, что мне хотелось высечь на обратной стороне камня? "Le cri de Merlin!" [6] . Потому что тот смысл, который несет в себе этот камень, напоминает мне о Мерлине в лесу, уже после того, как он удалился от мира. Предание гласит, что люди все еще слышат его крики, но не в состоянии ни понять их, ни объяснить.

Мерлин представляет собой попытку средневекового подсознания создать фигуру, аналогичную Персефалю. Персефаль - Христианский герой, тогда как Мерлин - тень его, сын дьявола и девственницы, В XII веке, когда возникла легенда, еще не существовало предпосылок для такого ее понимания. Потому он уходит в лес, и потому "1е cri de Merlin" - даже после смерти. Крик этот, непонятный никому, означает, что в этой своей нереализованной и бессознательной форме он продолжает жить. Его история не закончена, она происходит всегда. Можно сказать, что тайна Мерлина алхимиками была воплощена в образе Меркурия. Я пытался объяснить ее в своей психологии бессознательного - она осталась непонятной по сей день! Потому что в большинстве своем люди живут без малейшего понятия о бессознательном. Мое собственное категорическое знание о нем не становится их знанием.

Это случилось в Боллингене как раз тогда, когда была закончена первая Башня. Шла зима 1923-1924 года. Насколько я могу припомнить, снега на земле не было, возможно это была ранняя весна. Я был один может неделю, может больше. Было невероятно тихо. Я никогда прежде не ощущал это так сильно.

Однажды вечером - я все еще отчетливо помню это - я сидел у огня и грел воду в большом чайнике, чтобы вымыть посуду. Вода начала кипеть и чайник запел. Он звучал как многоголосый хор, как какой-нибудь струнный инструмент, или как целый оркестр. Это было настоящее стереофоническое звучание, которого на самом деле я не выношу, но здесь оно показалось мне совершенно удивительным. Это было так, будто один оркестр находился в Башне, а другой - снаружи. Сначала вступал один, потом другой, словно они отвечали друг другу.

Зачарованный, я сидел и слушал. Больше часа я слушал этот концерт, эту волшебную мелодию природы. Это была тихая музыка, но со всеми естественными диссонансами, - и это было верно, потому что в природе - не только гармония, она противоречива и хаотична. Так было и в музыке, звуки текли то как волны, то как ветер, и это было так удивительно, что описать невозможно.

Ранней весной 1924 года я снова был один в Боллингене. Я затопил печь, был такой же тихий вечер. Ночью я проснулся от звука приглушенных шагов, будто кто-то ходил вокруг Башни. Я услышал далекую музыку, она становилась все ближе и ближе, наконец послышались голоса, чьи-то речи и смех. Я подумал: Кто может там ходить? Что происходит? Была только одна маленькая тропинка вдоль озера, и по ней едва ли кто-то стал бы ходить! Пока я размышлял таким образом я окончательно проснулся и подошел у окну. Я открыл ставни - все было тихо. Я никого не увидел и ничего не услышал - ни ветра, ничего совершенно.

"Это в самом деле странно", - подумал я. Я был уверен, что и шаги, и голоса, и смех, мне не пригрезились. Но, наверное, это был только сон. Я вернулся в постель и стал раздумывать, как я мог так обмануться и почему мне вообще приснился такой странный сон. За этими мыслями я снова заснул и все началось сначала: снова я слышал шаги, голоса, смех и музыку. В то же время я увидел сотни темных фигур, возможно, это были крестьянские мальчики в своих воскресных костюмах, они спустились с гор и запрудили пространство вокруг Башни, со смехом и топотом они распевали песни и играли на гармониках. В крайнем раздражении я подумал: "Это черт знает что такое! Я думал - это сон, но это в самом деле, и это уже чересчур!". С этим чувством я проснулся. Я снова вскочил, открыл окно, распахнул ставни и - все было тихо: лунная ночь и мертвая тишина. И тогда я подумал: "Может это просто привидения!".

Естественно я спросил себя, что это значит, отчего мой сон кажется мне столь очевидным, что я просыпаюсь. Обычно так бывает с привидениями. Пробуждение означает действительное переживание. Сон т. о. выражал ту вполне реальную ситуацию, в которой я проснулся. Такого рода сны, в противоположность обычным, выражают определенную тенденцию бессознательного сообщать спящему ощущение совершенной реальности происходящего, причем при повторении это ощущение усиливается. Источником может быть, с одной стороны, физическое потрясение, с другой, - архетипические образы.

В ту ночь все во сне было настолько реальным или по крайней мере казалось таковым, что я едва мог отделить сон от действительности. Сна я понять не смог. Что означала эта вереница поющих крестьянских мальчиков? Мне казалось, они пришли из любопытства, им хотелось посмотреть на Башню.

Никогда потом я не испытывал ничего подобного и не видел таких снов. О такого рода опытах не принято рассказывать, и я не припомню, чтобы я где-нибудь слышал о чем-то сходном. Объяснение я нашел позже, когда читал хронику Люцерна XVII века. Там есть такой сюжет: Дело было в Альпах, на горе Пилат, известной своими привидениями, - говорят, что Вотан и по сей день творит там свои магические действа. Так вот, некто однажды ночью был потревожен людьми, идущими длинной вереницей, они с песнями и музыкой окружили его хижину. Это было именно то, что я испытал тогда в Башне.

На следующий день он спросил пастуха, с которым ночевал, что бы это могло значить. Тот, не долго думая, ответил: то, должно быть, "salig Lut" [7], неприкаянные души, Вотаново войско. Они, блуждая, имеют обыкновение обнаруживать себя перед людьми.

Возможно, мои ощущения были вызваны продолжительным одиночеством, пустотой и тишиной, меня окружавшими, и это видение множества людей принадлежит к тому же классу явлений, что и галлюцинации отшельников, и носит компенсаторный характер. Однако, почему же я так верил в реальность происходящего? Может быть, в силу одиночества моя чувствительность обострилась до такой степени, что я услышал ту самую вереницу "salig Lut".

Но это объяснение никогда не казалось мне до конца удовлетворительным, я бы не стал говорить, что это была галлюцинация. На мой взгляд ощущение реальности происходящего здесь безусловно заслуживало специального внимания, особенно в свете параллельного сюжета средневековой хроники.

Очень может быть, что я столкнулся со своего рода синхронным феноменом, когда какие-нибудь происшествия, которые мы подразумеваем или предчувствуем, на деле имеют вполне реальные соответствия. Так у моего видения был конкретный исторический аналог: процессии молодых людей имели место в Средние века - это были колонны наемников, обычно их набирали весной, из разных провинций, они направлялись в Локарно, там сливались в "Casa di Ferro" [8] и дальше двигались маршем в Милан. В Италии они служили солдатами, сражаясь под чужими знаменами. И мое видение вероятно подразумевало один из таких регулярных весенних наборов, сопровождаемых песнями и шумными гуляньями. Этот странный сон долгое время занимал меня.

Когда в 1923 году мы начали здесь строиться, моя старшая дочь воскликнула: "Как вы строите здесь? Но здесь же трупы!". Я, конечно, подумал: "Ерунда, ничего подобного!". Но когда, четыре года спустя, мы делали пристройку, мы действительно обнаружили человеческие кости. Они лежали на глубине 2 м. В локтевом суставе правой руки была пуля от винтовки старинного образца. Судя по положению костей, тело было сброшено в могилу не сразу, но после того, как разложилось. Это были останки одного из десятков французских солдат, утонувших в Линте в 1799 году, чьи тела были вынесены на берега Верхнего озера. Случилось это, когда австрийцы взорвали мост у Гринау, который штурмовали французы. Фотография разрытой могилы с датой ее обнаружения - 22 августа 1927 года - хранится у меня в Башне.

Я устроил тогда официальные похороны, солдата опустили в могилу, и я трижды выстрелил в воздух. После я установил могильную плиту с надписью. Моя дочь интуитивно почувствовала присутствие мертвеца. Это чутье она унаследовала от моей бабушки по материнской линии.

Зимой 1955-56 года я вырезал имена моих предков на трех каменных плитах и поместил их во дворе Башни. Я расписал потолок геральдическими мотивами - моими, моей жены и зятьев. Первоначально на гербе Юнгов был изображен феникс - символ молодости и возрождения.[9] Мой дед вероятно, из желания сделать что-то наперекор отцу, герб изменил. Он был масоном (вольным каменщиком). Великим мастером Швейцарской ложи. Это обстоятельство повлияло на характер перемен, произведенных им в фамильном гербе Юнгов. Я говорю об этом факте, который сам по себе может показаться несущественным потому, что он исторически связан с моею жизнью и моими размышлениями.

После того, как дед откорректировал наш герб, там уже нет больше феникса. Его сменили голубой крест в правом верхнем углу и голубой виноград внизу слева на золотом поле, их разделяет голубая полоса с золотой звездой. Это - масонская символика, что совершенно очевидно. Так же как крест и роза у розенкрейцеров представляют борьбу противоположностей ("per сruceт ad rosam" [10]), - христианского и дионисийского элементов, так крест и виноград символизируют дух земной - хтонический, и дух высокий, небесный. Символ объединяющий - золотая звезда, "Aurum Philosophorum" . [11]

Философия розенкрейцеров родилась из герметической - собственно - алхимической философии. Одним из основателей ордена был Михаэль Майер (1568-1622), известный алхимик и младший современник малоизвестного, но гораздо более крупного алхимика Герарда Дорнея (жил в конце XVI века), чьи трактаты составляют первый том "Theatrum Chemicum" (1602). Франкфурт, где оба они проживали, был тогда центром алхимической философии. Во всяком случае, будучи придворным учителем и врачом Рудольфа II, Михаэль Майер был в своем роде местной знаменитостью. В соседнем Майнце жил тогда доктор медицины и юриспруденции Карл Юнг (ум. в 1654), о котором больше ничего не известно, фамильное древо обрывается на моем прадеде Зигмунде Юнге, civis Moguntinus [12] , родившемся в начале XVIII века. Это объясняется тем, что муниципальные архивы Майнца сгорели во время войны за испанское наследство. Вполне вероятно, что этот ученый, д-р Карл Юнг, был знаком с работами обоих алхимиков, поскольку тогдашняя фармакология все еще находилась под сильным влиянием Парацельса. Дорней был открытым сторонником Парацельса и даже составил обширные комментарии к его трактату "De vita Longa" [13]. Кроме того, он более других занимался процессами индивидуации. Если вспомнить, что значительную часть своей жизни я работал над проблемами противоположностей, особенно в свете алхимической символики, то, не скрою, все это меня волновало.

Вырезая имена на каменных плитах, я сознавал, что существует роковая связь между мной и моими предками. Я убежден, что завишу от них, от того, что они недорешили, от вопросов, на которые они не ответили. Мне часто казалось, что существует некая безличная карма, которая переходит от родителей к детям. И я всегда считал, что должен ответить на вопросы, которые были поставлены судьбой еще перед моими прадедами, что я должен по крайней мере продолжить то, что ими было не исполнено. Трудно сказать, до какой степени вопросы эти носят личный, а до какой степени - общечеловеческий (коллективный) характер. Мне кажется, что верно второе. Зачастую проблема, имеющая значение для многих, не всегда признается таковой, в ней видят исключительно личную заинтересованность, и такой болезненный интерес, как правило, определяют как персональное психическое расстройство. Действительно, нарушения такого рода встречаются, но они не обязательно присутствуют изначально, они вполне могут быть производными - следствием невыносимой социальной атмосферы. Причину болезни поэтому нужно искать даже не столько в ближайшем окружении человека, сколько в социальной ситуации. До сих пор психотерапия очень мало считалась с этими обстоятельствами.

Как всякий, кто способен к некоторому самоанализу, я считал, что раздвоение моей собственной личности - мое личное дело, и что это - само собой разумеется - касается только меня. Фауст изъяснил это для меня, произнеся свои спасительные слова: "Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом" , но ничего не объяснил. Мне казалось, что это и про меня сказано. В дни, когда я впервые прочитал "Фауста", я не мог знать до какой степени странный героический миф Гете оказался пророческим для Германии. Я лишь чувствовал, что это касается меня лично. И когда Фауст из-за своей гордыни и по недомыслию становится причиной убийства Филемона и Бавкиды, я ощущал свою вину, как если бы это я в прошлом стал соучастником убийства двух стариков. Эта странная идея пугала меня, грех этот я должен был искупить, или, по крайней мере, не дать ему повториться.

Мои ложные умозаключения получили неожиданное развитие. В юности откуда-то из третьих рук я узнал странную вещь, будто мой дед Юнг был единокровным сыном Гете. Эта дурацкая история, однако, произвела на меня впечатление: казалось, она объясняла такую мою реакцию на "Фауста". Я, правда, не верил в т. н. реинкарнацию, но мне было близко то, что индийцы называют кармой. Я тогда не имел представления о существовании бессознательного, я не мог найти никакого психологического объяснения своим реакциям. Я тогда ничего не знал о том, а для большинства людей это и по сей день остается неизвестным, что бессознательное задолго наперед подготавливает грядущие события и потому они могут быть предугаданы людьми, обладающими даром ясновидения. Так, при известии о коронации кайзера в Версале, Якоб Буркгардт воскликнул: "Это падение Германии". Вагнеровы архетипы уже стояли у ворот, а с ними пришел дионисийский опыт Ницше, происходящий, видимо, все же от буйного Вотана. Гордыня Вильгельма поразила Европу и стала причиной катастрофы 1914 года.

Бессознательно в юности (в 1890-х) я следовал этому духу времени, я не умел противостоять ему. "Фауст" задел во мне какую-то струну, в некотором смысле он помог мне понять самого себя. Он ставил проблемы, более всего меня волновавшие: противостояние добра и зла, духа и материи, света и тьмы. Фауст, сам неглубокий философ, сталкивается с темной стороной своего существа, своей зловещей тенью, Мефистофелем. Мефистофель, отрицая самое природу, воплощает подлинный дух жизни в противоположность сухой схоластике Фауста, которая приводит его на грань самоубийства. Мои внутренние противоречия явились здесь в форме драматической. Гете в какой-то степени определил основные линии и решения моих внутренних конфликтов. Дихотомия Фауст - Мефистофель представилась мне в одном единственном человеке, и этим человеком был я. Другими словами, это касалось меня лично, я узнавал себя, это была моя судьба и все перипетии этой драмы - мои собственные, и я принимал в них участие со всею пылкостью. Всякое решение здесь имело для меня ценность. Позднее в своих работах я сознательно обращался к проблемам, от которых уклонился Гете в "Фаусте", - это уважение к извечным правам человека, почитание старости и древности, неразрывность духовной истории и культуры. [14]

Наши души, как и наши тела, состоят из тех же элементов, что тела и души наших предков. Качественная "новизна" индивидуальной души - результат бесконечной перекомбинации составляющих; и тела и души носят характер имманентно исторический, возникая вновь, они не становятся единственно возможным пристанищем - но лишь мимолетным прибежищем неких исходных черт. Мы еще должным образом не усвоили опыт Средневековья, античности и первобытной древности. Однако нас влечет неумолимый поток прогресса, с дикой силой рвущийся вперед, в будущее, и мы вслед за ним все более и более отрываемся от своих естественных корней. Мы отрываемся от прошлого и оно умирает в нас, и удержать его невозможно. Но именно утрата этой связи, этой опоры, эта неукорененность нашей культуры составляет ее т. н. "болезнь": мы в суматохе и спешке, но все более и более живем будущим, с его химерическими обещаниями Золотого века, забывая о настоящем, упуская совершенно собственные исторические основания. Мы бездумно гонимся за новизной, охваченные все возрастающим чувством недостаточности, неудовлетворенности и неуверенности. Мы больше не живем тем, что имеем, но живем ожиданиями новых ощущений, не живем в свете настоящего дня, но - в сумерках будущего, где в конце концов - надеемся мы - взойдет солнце. Мы не хотим знать, что лучшее - враг хорошего и стоит слишком дорого, что наши надежды на большие свободы обернулись лишь большей зависимостью от государства, не говоря уже о той ужасной опасности, которую принесли с собою блестящие научные открытия. Чем менее мы понимаем, чем жили наши отцы и прадеды, тем менее мы понимаем сами себя. Таким образом отдельный человек окончательно утрачивает последние родовые корни и инстинкты, становясь лишь частицей в общей массе, и следуя лишь тому, что Ницше назвал "Ceist der Schwere", духом притяжения.

Опережающие улучшения в образе жизни, связанные с техническим прогрессом, с т. н. "gadgets" [15], безусловно производят впечатление, но лишь вначале, потом, по прошествии времени, они уже кажутся сомнительными, во всяком случае купленными слишком дорогой ценой. Никогда они не приносят счастья или благоденствия, но в большинстве своем дают иллюзорное облегчение, как всякого рода сокращающие время мероприятия на поверку до невыносимости ускоряют темп жизни и оставляют все меньше времени. "Omnis fastinatio ex parte - diaboli est" - "Всякая спешка - от дьявола", как говорили древние.

Изменения же обратного порядка, напротив, как правило, дешевле обходятся и дольше живут, поскольку возвращают нас на простые и испытанные пути, сокращая наши потребности в газетах, радио, телевидении и в прочих, якобы сберегающих наше время, нововведениях.

В этой книге я говорю очень субъективные вещи, это мое мировидение, которое ни в коем случае не должно быть понято как некое измышление разума. Это скорее видение, такое, какое приходит к человеку, когда он пытается уйти, отстраниться от внешних голосов и образов. Мы гораздо лучше слышим и гораздо лучше видим, когда мы не зажаты в пределах настоящего, когда нас не ограничивают и не преследуют нужды этого часа и этой минуты, заслоняя и собственно ее - эту минуту и образы, и голоса бессознательного. Так мы остаемся в неведении, не предполагая, насколько присутствует в нашей жизни мир наших предков с его элементарными благами, или мы в самом деле отделены от него непреодолимой стеной. Наш внутренний покой и благополучие зависят в большей мере от того, в какой степени унаследованные исторически фамильные черты находятся в согласии с эфемерными требованиями настоящего момента.

В моей Башне в Боллингене я чувствую, будто живу одновременно во множестве столетий. Она переживет меня, хотя все в ней указывает на времена давно прошедшие. Здесь очень немногое напоминает о сегодняшнем дне.

Если бы человеку XVI в. пришлось поселиться в этом доме, лишь спички и керосиновая лампа были бы ему в новинку, в остальном он ориентировался бы без труда. В Башне нет ничего, чтобы могло оттолкнуть от нее души предков, - ни телефона, ни электрического света. Здесь я пытаюсь найти ответы на вопросы, которые занимали их, когда они были живы, и которые они оставили без решения; я пытаюсь - плохо ли, хорошо ли -- как могу. Я даже изобразил их на стенах. И это выглядит так, будто я окружен большой молчаливой семьей, живущей здесь на протяжении столетий. Здесь обитает мой "номер 2" и здесь - жизнь, во всем ее величии; она проходит и является вновь.

Примечания:

[1] Башня в Боллингене стала для Юнга не только летним домом, с возрастом он стал проводить там большую часть года - работая, или отдыхая. - А. Я.

[2]Прочнее меди (лат.).

[3] В хрупкой гармонии с природой (англ.). Юнг цитирует название старинной китайской гравюры, изображающей старичка на фоне героического пейзажа. - A.я.

[4] Первый стих - фрагмент из Гераклита. В оригинале цит. по Diels Н. Die Fragmente der Vorsokraliker. - 1903. - Fi-.52. Второй стих заимствован из ведических текстов. В оригинале цит. по Dietrich A. Еiпе Mihtrasliturgie. - L., 1929. - Р.9. Третий - из "Одиссеи" (24,12).

[5] Пер. М. Белорусца.

[6] Он кричит о Мерлине! (фр.).

[7] Благословенные люди, здесь: души умерших (швейц- диалект).

[8] Железный отряд (итал.).

[9] Jung - по-немецки: молодой; Veijungung - возрождение.

[10] Через крест к розе (лат.).

[11] Философское золото (лат.).

[12] Гражданин Майнца (лат.).

[13] О продлении жизни (лат). Фауст, Ч. 1. - Пер. Б. Пастернака.

[14] Эта установка Юнга нашла свое выражение в надписи, которую он сделал у въезда в Башню: "Philemonis Sacrum - Fausti Poenilenlia" (Филемонова светыня - Фаустово раскаяние). Когда эта надпись оказалась вмурована в стену, он поместил те же слова над входом во вторую Башню. - А. Я.

[15] Приспособлення (англ.). Б.зЮ

© Перевод И. Булкина, М. Белорусец, В. Менжулин, 1994
© Примечания И. Булкина, 1994
© Издательство АО "AirLand", 1994

Вернуться в "Психологию" | Вернуться на главную страницу